Крапива (Атрахович) Кондрат Кондратович. Автобиография

Сборник "Советские писатели"
Автобиографии в 2-х томах.
Гос. изд-во худ. литературы, М., 1959 г.

Родился я еще в прошлом столетии, а именно 22 февраля (5 марта) 1896 года в деревне Низок, Узденской волости, Минской губернии и уезда. В семье моего отца, Кондрата Михайловича Атраховича, это было знаменательное событие: родился наследник. Наследство, правда, было не столь велико. Оно состояло из шести десятин удобной и неудобной земли и того немногого, что на этой земле можно было вырастить и соорудить, но отца заботила мысль, кому достанется добытое тяжелым трудом достояние. Из восьмерых братьев и сестер, родившихся раньше меня, в живых остались две сестры. Одна из них вскоре умерла. Чтобы застраховать меня от такой же участи, решено было дать мне имя моего отца. Так и стал я на всю жизнь Кондратом Кондратовичем. Как бы возликовали бабки на том свете, если бы узнали, что я прожил вот уже шестьдесят два года! И, конечно, сочли бы черной неблагодарностью мои сатирические стихи, бичующие всяческие суеверия.

Итак, самое важное для меня свершилось — я появился на свет. Дальше все пошло своим чередом: носили меня в люльке на поле, потом я сам ходил, ухватившись за мамкин подол, а в люльке носили другого, потом пас свиней, потом коров. В четырнадцать лет пошел за плугом и за косой. В крестьянском хозяйстве всегда было много работы — тяжелой и полегче — и основным труженикам всегда нужны были помощники. Приходилось и трудно иногда, но я с благодарностью вспоминаю своих родителей, которые научили меня трудиться еще в юном возрасте, научили ценить труд и уважать людей за мозолистые руки. Впрочем, у них не было заранее выработанной программы трудового воспитания. Это получалось естественно, в силу необходимости. Семи лет я начал учиться в церковно-приходской школе и за четыре года благополучно ее окончил. Отец решил, что этой премудрости вполне достаточно, чтобы управляться с хозяйством, в котором и до ста нечего было считать. Но судьба распорядилась по-иному. Семью постигло тяжкое горе — умерла моя мать. Старшая сестра собиралась выходить замуж. Отец рассудил, что без хозяйки никак нельзя, и женился во второй раз. Чтобы избежать осложнений в семье, а главное, чтобы сохранить в целости хозяйство, которое предназначалось теперь для новой семьи, он решил меня «вывести в люди». В результате после годичного перерыва я снова пошел в школу. На этот раз в последний класс народного училища в местечке Узда. В следующем году я поступил во второй класс четырехклассного городского училища в местечке Столбцы Минского уезда. Учился я довольно успешно, но этим и ограничивался мой культурный рост. Читать было нечего, библиотека была весьма скудная. Из-за этого я через два года перевелся в такое же училище в местечко Койданово (теперь Дзержинск). Там учился мой приятель и односельчанин, который соблазнил меня рассказами о прочитанных книгах. В течение учебного года отец раза два-три приезжал меня проведать, привозил мешок картошки, килограмма два крупы и немного сала — с таким расчетом, чтобы хватило до следующего его приезда. Но на аппетит я не жаловался, и однообразное меню не очень меня огорчало. Только потом, когда у меня стали портиться зубы, я сообразил, что оно было чрезмерно однообразно. К этому времени относится и моя первая проба пера. Помнится, что из-под этого неискушенного пера, очевидно под влиянием прочитанных произведений Лермонтова, появились на свет лирические стихи с налетом «мировой скорби». Так, мне казалось, должна была выглядеть настоящая поэзия. Наряду с этим, для домашнего употребления, я пописывал и эпиграммы на своих знакомых. Поощренный лестным отзывом преподавателя литературы о моих литературных способностях, я рискнул послать одно из произведений «высокого класса» в один из журналов, если не ошибаюсь, «Жизнь для всех». В скором времени я получил ответ, что мое стихотворение не может быть напечатано как не имеющее достаточной художественной ценности. Решив, что мои литературные упражнения — пустая затея, я после этого не брался за перо целых восемь лет. Городское училище я окончил в 1913 году, после чего отец заявил, что на этом его заботы обо мне кончились и что мне пора идти на свой хлеб. Ведь он и так вынужден был продать корову, чтобы уплатить за мое образование и справить мне городской костюм. Но «свой хлеб» не так-то легко было добыть. Городское училище никакой специальности не давало. Лето я проработал в хозяйстве, а осенью, заняв у соседа три рубля, поехал в Минск сдавать экзамен на звание народного учителя. На экзамене я чуть было не провалился, так как мне пришлось решать геометрическую задачу на правило, которого в программе городского училища не было. Все же я вернулся домой со свидетельством в кармане. Но был уже октябрь месяц, и места учителя я в том году не получил. Зимой я ездил с отцом в лес на заработки, а весной в ожидании места пошел работать на кирпичный завод. Основной моей обязанностью было забрасывать в месилку размокшую глину. За лето я нажил изрядные мозоли, которые своей твердостью могли вполне поспорить с конским копытом, и сорок рублей денег. Это был первый «свой хлеб». С такой суммой в кармане я почувствовал себя вполне независимым человеком. Тем временем и назначение подоспело — в земское народное училище в деревню Мнишаны, Першайской волости, Минского уезда. Но не долго мне пришлось сеять «разумное, доброе». Уже вовсю свирепствовала империалистическая война, и в августе 1915 года меня попросили постоять «за веру, царя и отечество». К этому времени ряды кадровых офицеров уже значительно поредели, и начальству угодно было решить, что я являюсь как раз подходящей фигурой, чтобы заткнуть одну из образовавшихся дыр. После первоначальной обработки в полковой учебной команде, где усердные служаки унтер-офицеры сняли с меня первый слой деревенской шероховатости, я был направлен в Гатчинскую школу прапорщиков. Оказалось, что и мое скудное образование что-то значило. Оно давало право поступить в школу прапорщиков. Через три месяца я уже был готов. Об этом свидетельствовали не столько мои военные знания, сколько новое офицерское обмундирование, револьвер в кобуре и шашка, которая с непривычки мешала мне свободно передвигаться.

Весну и лето 1916 года я прослужил в 38-м запасном батальоне в городе Осташкове. В качестве взводного офицера я выходил на занятия со стариками ополченцами, которых готовили для посылки на фронт. Некоторые из них были раза в два старше меня, и мне первое время было не по себе, когда приходилось командовать: «В цепь! Ложись! Встать! Бегом!» и т. п. Впрочем, это чаще и лучше меня делали все те же служаки унтер-офицеры. В свободное время я много читал, пользуясь тем, что в городе была весьма приличная библиотека. Этому способствовало и мое знакомство с осташковскими гимназистками, которые часто делились со мной впечатлениями от прочитанных книг. С особенным чувством я вспоминаю сестер Абакшиных. Эти милые, весьма начитанные и прогрессивно настроенные девушки, из которых две уже учительствовали, были дочерьми неудачливого, захудалого купца, человека грубого и неграмотного. Он производил впечатление человека совершенно потерянного оттого, что на его голову свалилось «несчастье» в виде пяти дочерей, каждую из которых нужно было обеспечить приданым. Но сами они относились к этому юмористически, целиком уповая на полученное образование и еще втайне, пожалуй, на свою красоту, так как некоторые из них были действительно красивы. С теплым чувством и с грустью я вспоминаю и горячие споры о прочитанных книгах, и тихие задушевные беседы. С грустью потому, что кое-кого из них, кто был мне особенно дорог, уже нет в живых. В октябре 1916 года я с маршевой ротой был отправлен на фронт и очутился в Румынии, в 494-м Верейском стрелковом полку в тот момент, когда наши потрепанные части под натиском противника отходили из Добруджи. Там я впервые получил боевое крещение, не однажды бывал в серьезных переделках, никак не предполагая, что это только цветки и что впереди еще не одна война и не одна переделка. Свержение самодержавия для отдаленного Румынского фронта было неожиданным и тем более потрясающим событием. Солдаты и большинство офицеров, особенно офицеров военного времени, воспрянули духом, ожидая близкого окончания осточертевшей войны. Но шли недели и месяцы, а конца войны никто не объявлял. Наоборот, шли упорные слухи о том, что готовится новое генеральное наступление Однако заставить солдат идти в наступление уже никакая сила не могла. Лозунг «долой войну» был самым популярным среди солдат. Все явственнее выступали на первый план политические вопросы, горячо обсуждавшиеся в окопах, землянках и на многочисленных митингах. Все резче обнаруживались классовые противоречия в армии. Многочисленные случаи неповиновения говорили о том, что прежняя палочная дисциплина больше не является действенной. При отсутствии достаточной информации о том, что происходит в столице и других центрах страны, трудно было ориентироваться в политических событиях. Не было у меня и близкого человека, который мог бы все разъяснить. Однако чувствовалось, что такое неопределенное положение долго существовать не может, что кто-то и где-то должен сделать решительный шаг. Настроения солдат были мне близки и понятны. Ведь они в подавляющем большинстве были те же крестьяне в шинелях, с которыми меня связывало кровное родство и общие классовые интересы. С солдатами своей роты у меня были хорошие отношения. Помню даже, что я был выбран ими в какой-то комитет, но какой именно, не помню. Тем временем наш полк, основательно потрепанный в зимних боях, был отведен в тыл, и лето прошло в ожидании дальнейших событий. Осенью я заболел брюшным тифом. Вернулся в полк я уже при советской власти. Старой царской армии и моей службе в ней пришел конец. Вскоре вышел приказ главнокомандующего Крыленко о демобилизации из армии учителей и возвращении их к месту работы. Это было как раз то, о чем я мечтал. Сняв офицерские погоны (к тому времени я уже был поручиком, так как за каждые три месяца пребывания на фронте в старой армии прибавлялся новый офицерский чин), я стал пробираться домой и через полтора месяца, в феврале 1918 года, был уже в родном Низке. Очутившись на родной отцовской земле, которая тогда казалась мне самой надежной пристанью, я почувствовал себя более уверенно. Однако немцы настигли меня и здесь. Через несколько дней ими была оккупирована Белоруссия по Днепр. Весну и лето я работал в хозяйстве вместе с отцом. Только после изгнания оккупантов, в ноябре .1918 года снова смог вернуться в школу. На этот раз учительствовал в начальной школе в деревне Каменка Узденской волости. Здесь пришлось пережить и другую оккупацию — белопольскую. В июле 1920 года белополяки были изгнаны, а в августе я как командир запаса был уже снова в армии, на этот раз в Красной. Служил в качестве командира взвода в 16-м запасном полку, в 28-м стрелковом полку, на полит-курсах 10-й бригады по подготовке младшего комсостава и дольше всего в школе по подготовке младшего комсостава 4-й дивизии. К этому времени у меня уже была жена и ребенок. Женился я в 1919 году на девушке из своей же деревни Елене Константиновне Махнач, с которой прожил благополучно вот уже тридцать девять лет и намерен продолжать в том же духе. Спасаясь от преследований свекрови, жена приехала ко мне в Минск, где находилась школа, в которой я служил. Жили мы в очень стесненных условиях, чтобы не сказать больше. У нас была комната в каком-то полужилом помещении, где не было и намека на какую бы то ни было мебель. Сидели мы на деревянных чурбаках, спали на полу, а ребенку вместо колыбели служило сколоченное из грубых досок корыто. За деревянными переборками вечно скреблись и грызлись крысы. Ночью они выходили из своих укрытий, уничтожали все, что могли найти съедобного, утаскивали в свои норы детские шапочки и даже пеленки. Единственным утешением для нас была пословица, гласящая, что с милым рай и в шалаше. Зато настоящим раем показалась нам комната, которую через некоторое время предоставили нам в поповском доме. В этот период моей жизни произошло событие, предопределившее мой дальнейший жизненный путь: после восьмилетнего перерыва я начал писать. На этот раз я не ставил себе задачу создавать высокохудожественные произведения. Мною владела не «мировая скорбь», а простое желание вмешаться в жизнь и кое-что в ней исправить. Начал я с простой газетной корреспонденции. Написал несколько фельетонов в стихах и прозе на бытовые и политические темы. Писал на русском языке. Некоторые из этих фельетонов были напечатаны в газете «Красноармейская правда». В редакцию этой газеты я послал тетрадку своих стихов, и через некоторое время в газете была помещена ободряющая статья под заголовком «Поэт-командир». Такое внимание меня несколько даже удивило, но головы не вскружило. Я ведь не намеревался стать когда-нибудь настоящим писателем. Переехав в Минск (это было в 1922 году), я впервые увидел наклеенную на стену белорусскую газету «Савецкая Беларусь». В ней было помещено подписанное инициалами сатирическое стихотворение. Прочитав его, я подумал, что и сам, пожалуй, смог бы написать такое. Подумал и попробовал. По-белорусски я, правда, до того времени не писал, но живой белорусский язык знал хорошо. Через ночь стихотворение (фельетон на злободневную политическую тему) было готово. Утром я отнес его в редакцию и поспешил поскорее уйти, боясь, чтобы не начали читать при мне. На следующий день с замиранием сердца я подходил к тому углу, где обычно наклеивалась «Савецкая Беларусь». И какова же была моя радость, когда я увидел свое творение напечатанным без всяких поправок! С тех пор мои сатирические стихи часто появлялись на страницах «Савецкай Беларусi». Вместе с этим росла и моя популярность поэта-сатирика. В Минске я стал постепенно приобщаться к литературной жизни, познакомился с некоторыми молодыми белорусскими писателями. С наслаждением читал произведения и тогда уже славных белорусских поэтов Янки Купалы и Якуба Коласа. Раньше у меня не было такой возможности. Знакомство с белорусскими классиками утвердило меня в мысли, что хорошие произведения можно писать и на белорусском языке. А им я владел лучше, чем русским. Тем временем кончилась моя служба в Красной Армии. В октябре 1923 года я демобилизовался и вместе с женой и сыном поехал в Низок к отцу, не имея еще определенных намерений относительно дальнейшего. Откровенно говоря, мне было страшно отрываться от земли. На литературный заработок я рассчитывать не мог. (За все мои стихотворения при отъезде из Минска мне выплатили сумму — тридцать рублей.) Зарплата учителя — двадцать три рубля в месяц тоже казалась мне недостаточной, чтобы просуществовать с семьей. И я решил остаться в хозяйстве. Тридцать рублей гонорара израсходовал на покупку леса и стал с отцом рубить и вывозить его, чтобы построить новую избу. Но очень скоро пришлось убедиться, что в отцовском доме я теперь лишний. У отца была новая семья. Вторая его жена — хилая и болезненная — умерла, оставив девочку. Отец женился в третий раз и взял подругу, которая никак не могла пожаловаться на свое здоровье. Прежнее намерение отца — оставить хозяйство для младших детей — осталось в силе, и новая мачеха со всей решительностью стала его осуществлять, пользуясь для этого каждым удобным и неудобным случаем. Осенью 1924 года я оставил отцовский дом и переехал с семьей в соседнюю деревню Островок, куда меня назначили учителем. Тем временем вспомнили обо мне в Минске, где уже существовала писательская организация «Молодняк». Не видя больше на страницах газеты моих стихов и боясь, чтобы я совсем не заглох в деревне, товарищи стали звать меня в Минск, обещая подыскать подходящую работу. После долгих размышлений я в мае 1925 года переехал в Минск и стал работать инструктором Центрального бюро краеведения при Институте белорусской культуры. По долгу службы мне часто приходилось выезжать в местные краеведческие организации, что способствовало более основательному знакомству с природой разных областей Белоруссии, бытом населения и достопримечательностями белорусских городов. Одновременно я стал больше писать, и мои стихотворения чаще прежнего стали появляться на страницах белорусских газет. Между прочим, в этот период я начал осваивать новый для меня жанр — басню. Постепенно я все больше втягивался в литературную жизнь, прислушиваясь и присматриваясь к тому, что происходило в писательской среде. В белорусскую литературу пришло молодое послереволюционное поколение. Организация «Молодняк» насчитывала около пятисот человек. В подавляющем большинстве это были не создатели литературы, но горячие ее поклонники и неутомимые популяризаторы. Были, конечно, и по-настоящему талантливые люди, внесшие впоследствии значительный вклад в развитие белорусской советской литературы. В процессе этого не только литературного, но и общекультурного подъема не обошлось и без «буропены», как некоторые иронически называли тогда крикливые декларации, погоню за внешним эффектом, всякие формалистические выверты. Не легко мне, новичку, во всем этом было разобраться, но здоровое крестьянское чутье часто помогало мне отличать полновесное зерно от шелухи. В 1926 году я поступил в Белорусский государственный университет. Это дало мне возможность восполнить зияющий пробел в моем образовании. Через некоторое время я был уже не только слушателем горячих литературных споров в стенах университета и среди писателей, но и сам принимал в них активное участие. А споры эти все разгорались. Они уже привели в 1926 году к расколу «Молодняка» и к выходу из его состава группы писателей, объединившихся в литературной организации «Узвышша», в числе которых был и я. Я не могу здесь подробно останавливаться на идейных позициях каждой из этих организаций, на их творческих принципах. Историки белорусской литературы сделают это лучше меня. Что касается причин, побудивших меня выйти из «Молодняка», то основной было то, что такая массовая организация, как мне казалось, не создавала условий для серьезной творческой работы, что погоня за количеством приводила к снижению требований, предъявляемых членам организации. Не нравились мне и богемские настроения, имевшие место в среде молодняковцев. Однако не нашел я удовлетворения и в организации «Узвышша». В составе ее были многие талантливые писатели и поэты, среди них Змитрок Бядуля, Кузьма Чорны, Пятро Глебка, Максим Лужанин, но атмосфера в «Узвышшы» не благоприятствовала творческому росту. Давали себя знать налет ложного академизма, что мне было особенно чуждо, оторванность от массового культурного движения и от повседневных задач социалистического строительства. Вскоре обнаружилось, что фразами о создании высокохудожественных произведений некоторые члены «Узвышша» умышленно прикрывали уход от действительности. Националистические тенденции, проявлявшиеся и в выступлениях некоторых членов «Молодняка», в «Узвышшы» проявлялись еще более определенно. Идейные извращения и ошибки «Узвышша» подверглись суровой критике со стороны общественности и в первую очередь со стороны членов существовавшего к тому времени БелАППа. При этом не обошлось и без вульгаризации в оценке творчества отдельных писателей из «Узвышша», но в целом критика оказалась целебным средством. Она помогла большинству членов «Узвышша» осмыслить свой творческий путь и искать выхода из создавшегося фальшивого положения. В результате острых разногласий из «Узвышша» была исключена группа членов, которая особенно упорно защищала старые позиции, а в 1931 году «Узвышша» объявило о самоликвидации. В результате постановления ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» и создания единого Союза советских писателей была найдена новая организационная форма, способствовавшая консолидации и творческому расцвету всех писателей, стоящих на платформе советской власти. Почувствовать себя не «попутчиком», а полноправным членом писательской семьи было для меня большим моральным удовлетворением.

В 1930 году я окончил Университет (литературное отделение педфака) и решил дальше жить литературным трудом. В течение четырех лет с 1932 по 1936, я работал заведующим отделом в редакции журнала «Полымя рэволюцыi». Постепенно я свыкся с мыслью, что писательская работа будет основной в моей жизни. Ко времени создания Союза советских писателей уже было издано несколько сборников моих сатирических стихов и басен, написаны первая (и единственная) книга романа «Медведичи» и первая моя пьеса «Конец дружбы», поставленная театром имени Янки Купалы. После постановки этой пьесы я основательно «погряз» в драматургии в ущерб остальным жанрам. Такой жанр, как драматургия, требует много напряженного труда и нервов. Зачастую труднее всего драматургу приходится тогда, когда пьеса уже написана. Тем не менее, жанр этот имеет особые притягательные свойства и крепко держит писателя в плену, так что даже после тяжелых разочарований с ним не легко расстаться. В 1937 году мною была написана другая пьеса — «Партизаны», посвященная партизанской борьбе белорусского народа против белопольских оккупантов. Она была поставлена театром имени Янки Купалы и некоторыми другими театрами. Самый большой успех выпал на долю третьей моей пьесы — сатирической комедии «Кто смеется последним», написанной в 1939 году (за нее в 1941 году мне была присуждена Сталинская премия). В 1939 году я был призван в армию и в качестве командира стрелковой роты участвовал в походе за освобождение Западной Белоруссии, э потом в войне с Финляндией. На линии Маннергейма, в чрезвычайно суровых условиях зимы 1940 года я впервые познакомился с такими новинками современной войны, как доты, из которых эта пресловутая линия и состояла. В апреле месяце того же года в мое отсутствие меня избрали в члены-корреспонденты Академии наук Белорусской ССР, и это налагало на меня обязанность принимать более активное участие в работе Академии. До сих пор я принимал некоторое участие только в редактировании русско-белорусского словаря, который так и не увидел света из-за начавшейся войны. В июне 1940 года в Москве состоялась декада белорусского искусства и литературы, во время которой театр имени Янки Купалы показывал две мои пьесы — «Партизаны» и «Кто смеется последним». Многие из участников декады были отмечены правительственными наградами. В том числе и я получил первую свою высокую награду — орден Ленина. Через год мне вновь пришлось надеть шинель, чтобы участвовать в четвертой «моей» войне, принесшей неисчислимые бедствия моей родной Белоруссии и всей Советской стране. В первый же день войны я находился уже в части, к которой был приписан,— на этот раз в редакции фронтовой газеты «Красноармейская правда». Мне пришлось быть свидетелем варварской бомбардировки Минска фашистскими извергами, в результате которой был разрушен и дом, в котором я жил. 25 июня с болью в сердце я оставлял охваченный пламенем родной город, не зная ничего о судьбе семьи, которая находилась в шестидесяти километрах в доме писателей, с тревогой думая о старшем сыне Борисе, который был в армии и к началу войны находился на советско-польской границе. Месяца через три я узнал, что моя семья с несколькими другими писательскими семьями на случайной грузовой машине уехала на восток. После недолгого пребывания в Новых Бурсах Саратовской области она уехала в Уральск, где в то время находился белорусский театр имени Якуба Коласа. Вместе с известием о семье пришла печальная весть о смерти выдающегося белорусского писателя Змитрака Бядули, умершего в теплушке по дороге в Уральск.

В редакции «Красноармейской правды» я был всего несколько дней. По решению Политуправления армии начала издаваться фронтовая газета «За Савецкую Беларусь», ответственным редактором которой был Михась Лыньков, а сотрудниками — многие белорусские писатели и поэты. Кроме меня и Лынькова, тут были И. Гурский, П. Глебка, П. Панченко, А. Стахович, В. Борисенко. Позже к нам присоединились П. Бровка, М. Танк и А. Кучар. Газета эта предназначалась для белорусского населения и забрасывалась на самолетах в немецкий тыл. В декабре 1941 года я был принят в ряды ВКП(б). В конце 1941 года вся наша группа была отозвана в Москву. Некоторое время мы еще выпускали газету «За Савецкую Беларусь», а к концу 1942 года я вместе с некоторыми другими товарищами был демобилизован и находился в распоряжении ЦК КП(б)Б. В это время наша семья понесла тяжелую утрату: под Сталинградом погиб мой сын Борис. Утешением в этом большом горе было только сознание того, что сын мой отдал жизнь за святое дело освобождения от фашистского рабства.

После разгрома немцев под Сталинградом в скорой и окончательной победе над врагом никто уже не сомневался. У меня и моих товарищей с каждым днем росла и крепла надежда на скорое возвращение в родную Беларусь. Уже зимой 1943 года надежда эта стала реальностью, когда вместе с другими товарищами я побывал в освобожденном Гомеле. С марта 1943 года и до конца войны я был ответственным редактором сатирического издания — газеты-плаката «Раздавим фашистскую гадину», которая до освобождения Белоруссии тоже забрасывалась в немецкий тыл на самолетах. Весной 1944 года редакция переехала в Гомель, а 7 июля я уже был в только что освобожденном, лежавшем в развалинах Минске. Зрелище было ужасное. Трудно было представить тогда, сколько сил и времени потребуется трудящимся Белоруссии, чтобы поднять из развалин свою столицу и многие другие города и села республики. Но творческий дух народа не умер, как не была сломлена его воля к борьбе с фашистскими захватчиками. Восстановление началось с первого же дня после освобождения, и сегодня перед моими глазами новый Минск — прекрасный, поднятый из пепла усилиями советских людей. Во время войны я снова вернулся к сатирическому жанру. Сатирические стихи, фельетоны, памфлеты, эпиграммы, подписи под карикатурами — вот то оружие, которым и я по мере моих сил наносил удары врагу. По окончании войны стал выходить сатирический журнал «Вожык», ответственным редактором которого я был в течение двух лет. Одновременно я принимал участие в работе Академии наук, которая по возвращении из эвакуации начала развертывать свою деятельность. В 1947 году я перешел в Академию на основную работу и заведовал языковедческим сектором в Институте литературы и языка. В 1950 году был избран в действительные члены Академии наук БССР, что налагало на меня еще большие обязанности. После создания в 1952 году Института языкознания был его директором в течение четырех лет. В 1956 году избран вице-президентом АН БССР. Кроме научно-исследовательской, пришлось много времени уделять организаторской, административной работе. В настоящее время под моей редакцией подготовлен к печати «Белорусско-русский словарь», охватывающий более восьмидесяти тысяч слов. Являюсь депутатом Верховного Совета Белорусской ССР и членом Минского Обкома КПБ. За военное и послевоенное время мною написано несколько пьес. За одну из них — «Когда поют жаворонки» в 1951 году мне вторично была присуждена Сталинская премия. Недавно я закончил пьесу «Люди и дьяволы», посвященную героической подпольной борьбе белорусского народа с немецко-фашистскими захватчиками. Пьеса эта поставлена в Витебске театром имени Якуба Коласа и в Минске театром имени Янки Купалы. В связи с шестидесятилетием в 1956 году мне присвоено звание народного писателя Белорусской ССР. Я сделал еще недостаточно, чтобы оправдать высокое доверие партии и народа, а времени осталось не так много. Но надеюсь еще поработать.

Кодрат Крапива, Минск, 1959 г.